В Одессе прошел показ авторской подборки культурологини, активистки Надежды Парфан «Бехдель-тест: новое кино женщин-режиссерок».
В 1985 году американская карикатуристка Элисон Бехдель предложила простой тест для выявления мизогинии в фильме. Можно считать, что в картине нет дискриминации по половому признаку, если в ней есть 1) как минимум две женщины, 2) которые разговаривают между собой 3) не про мужчин. Однако насколько эти три простых правила могут обеспечить действительно «женское» кино? В Одессе прошел показ авторской подборки культурологини, активистки Надежды Парфан «Бехдель-тест: новое кино женщин-режиссерок». Событие проходило при поддержке Представительства фонда им. Генриха Бёлля в Украине
.
Ввиду событий последних месяцев телеканал 1+1 в качестве поддержки украинским военнослужащим запустил ролик, в котором телеведущие, актеры, певцы читают стихотворение Константина Симонова «Жди меня» — как в русском оригинале, так и в украинском переводе. С переводом этого произведения связана одна маленькая история.
В первый раз на немецкий язык его переводила поэтесса, писательница, журналистка Клара Блум. Уроженка Черновцов, Блум в юном возрасте с матерью переехала в Вену, где некоторое время изучала психологию. В середине двадцатых годов Блум начала и журналистскую деятельность, публикуя в венских, черновицких и берлинских газетах статьи сионистского направления. А в 1929 году эмансипированная двадцатипятилетняя активистка вступила в ряды социал-демократической партии Австрии. Затем последовали публикации в антифашистских изданиях и обширная пропагандистская работа. В 1935 Клара Блум приняла советское гражданство и продолжила активистскую деятельность…
Несомненно, все это, в конечном счете, не могло не наложить свой отпечаток, в том числе и на перевод проникновенного стихотворения Симонова: тонкий, возвышенный образ той, которая «умела ждать, как никто другой» из-под пера Блум выходит с небольшим дополнением – «Mutig, stark, allein» (смелая, сильная, одинокая). Такой же, как в этом необязательном примере, представлялась эмансипированная женщина и в рамках целой советской политики «государственного феминизма». Верная и самостоятельная, сильная и терпеливая, честная и справедливая, берегиня и защитница, гражданка, товарищ… Не удивительно, что в переводе Блум вместо симоновского «на помин души» осталось лаконичное, строго рациональное «в память обо мне», а к оригинальному «среди огня» добавляется «за свободу своей страны». Феминистические образы, буквально сходящие с советских агитплакатов, крепко засели сегодня на пост-советской территории, словами Барбары Эйнхорн, как аллергены. Само слово «феминистка» будто бы изобилует идеологией и напрочь лишено чувственности.
Между тем, например, жизненный путь Клары Блум детерминирован личной трагедией. В 34 году в Москве Блум повстречала коммуниста и театрального режиссера из Китая Джу Сяньченя. Счастливые полгода, проведенные рядом с возлюбленным, закончились неожиданным исчезновением мужчины. Более десятилетия Блум посвятила поискам Джу Сяньченя: сначала получила советское гражданство, затем с трудом переехала в Китай, где были разбиты последние надежды – выяснилось, что мужчина попал в жернова сталинских репрессий. В память о любимом человеке Блум прожила в Китае до конца своей жизни, продолжая писать и переводить.
Поиски определений всяких «-измов» — неблагодарное дело. Особенно, что касается феминизма: сколько времени женщины, точнее – ее означающего, в определениях Жака Лакана, «не существует». И, как видно из примера Клары Блум, сведение феминизма исключительно к гендерной проблематике – неправильно и, может быть даже, лицемерно. Женская субъектность не определяется лишь, например, правом голосовать, способностью оплатить свой ужин в ресторане или активной политической позицией.
Равным образом и кино – «важнейшее из искусств» – не может пройти тест на мизогинность и, уж тем более, феминность лишь по тем простым трем критериям, которые предложила в 1985 году Элисон Бехдель. Поскольку в фильме может быть (1) две женщины, которые (2) говорят между собой, причем (3) не о мужчинах, но при этом женская субъектность, то, кто же такая женщина и что служит ее означающим, чего она хочет или не хочет, в результате, все равно будет ускользать. Равно – и наоборот: в ленте может быть всего одна женщина, практически лишенная слов, но при этом все в этой картине будет иметь непосредственное отношение к феминистской проблематике. Ну, и самое очевидное, женщина сама может быть создательницей фильма – режиссеркой.
В этом отношении пока речь идет об осмыслении в кино гендерных ролей, наверное, бессмысленно спорить о том, можно ли отличить фильм, снятый мужчиной, от фильма, снятого женщиной. Такие темы, в определенной мере, стали уже общедоступными вещами. Женщина не должна быть заложницей домашней рутинной работы («Луизы нет дома», реж. Челия Рико Кавелли, Испания, 2012) – в этом слышится как женский, так и мужской голос. Так же, как и в том, что женщина не должна быть насильно ограничена рамками религиозных традиций и не должна зависеть от мужчины – женщина вольна выбирать сама («Воск», реж. Дарья Жук, США, 2014).
Тем ценнее становятся ленты, в которых женщины-режиссерки обращаются к чувственному уровню осмысления феминности: женской субъектности «в свободное время» от работы/учебы/домашних забот и т.д., женского восприятия самой себя, женского взгляда на Другого… Кино для этого оказывается не просто благодатной почвой – сам язык кинематографа способен передать всю палитру, все полутона этих рефлексий, всего того, что не может быть просто произнесено или написано.
Интересно, что из восьми короткометражек, представленных в подборке нового кино женщин-режиссерок, именно те две ленты, которые наиболее обращены к невысказываемому прочувствованию, ткань которых наиболее кинематографична, оказались документальными работами. Это швейцарская картина «В свободное время» румынской режиссерки Мариам Рахмут и украинская «Между нами» Катерины Горностай. Эти два фильма – смелые и вместе с тем очень хрупкие. И обе ленты – о разлуке: в первой она еще предстоит, во второй – все же происходит.
«В свободное время» едва ли не в прямом смысле наполнена холодной тоской, граничащей с испугом. В кадре Рахмут оказываются две подружки – молодые румынки. Они делят одну крышу над головой, одну еду на двоих… — вскоре выясняется, что девушки живут в борделе. Но об этой особенности зритель узнает из разговора подруг – в остальном камера деликатно лишь несколько раз, будто в смущении, зафиксирует откровенные наряды героинь. Все остальное время фильма посвящено, собственно, тому, как героини проводят свой досуг: как они общаются, поддерживают или подсмеиваются друг над другом, красятся или впервые за долгое время выбираются вместе на прогулку.
Изредка режиссерка задает подругам вопросы: например, почему они согласились сняться в ее фильме. «А почему бы и нет?» — отвечает одна из героинь. Их семьи знают, чем они занимаются – не сложно догадаться, каково их отношение. С одной стороны, девушкам уже нечего скрывать. А с другой – про взаимоотношения со своими родными героини чаще всего говорят в связи с деньгами. Подруги и не ждут понимания от близких. И не потому, что для них это не важно. Просто это понимание по-настоящему до трагического невозможно. И тем больше теряет значение то, что именно подтолкнуло юных девушек заняться таким промыслом, чем больше становится ясно – теперь в целом мире только они сами есть друг у друга.
Не просто в смысле общения, интересов и такого прочего – во всем мире только они сами могут дать настоящее прощение друг другу. Ни родители, которые тряслись над своим чадом и давали взятки за их образование; ни парень, которому при каждой встрече одна из героинь отдает все свои деньги (сродни откупу/жертве); ни Бог, которого так боится другая девушка. Каждый раз, непристойно подшучивая сами над собой, ужиная вместе, обсуждая мужчин, мечтая, наблюдая за золотыми рыбками в аквариуме или делая еще какие-либо маленькие вещи вместе, они не только разделяют участь друг дружки, они безмолвно дают друг другу понимание и действительное прощение. Для остальных окружающих, кто бы это ни был, инаковость героинь в самом своем корне не может быть преодолена. Их крохотный мир – это только они вдвоем. Однако при этом подруги остаются слишком разными. Уедет ли одна из героинь, как и мечтала, учиться, или сложатся иные обстоятельства – не столь важно. Так или иначе, этот мирок когда-то все же станет слишком тесным для них. И как только наступает понимание этого, в кадр просачивается физический холод. Горькое расставание еще впереди и оно неминуемо, но уже сейчас стало «холодно везде – даже в метро».
Разлука же в «Между нами» оказывается неразрывно связана с теплотой и нежностью воспоминаний. Режиссерка здесь сама становится героиней. Весь фильм – череда ее впечатлений и переживаний, которые мягкими следами остаются в памяти. Начиная с утреннего пробуждения вместе с любимым человеком, того, как он бреется, как щурится от солнечных лучей, как забавно поворачивает головой в большом капюшоне зимней куртки, как на морозе ест сыр; заканчивая долгими разговорами на полу, первыми словами мужской ревности, произнесенными сквозь смех, вглядываниями режиссерки в собственное отражение, или же пристальным взглядом и неловкими кривляниями того, кто и послужил причиной ревности.
Все эти хрупкие, почти невесомые воспоминания рифмуются между собой, выстраиваются в мозаику. Сначала – Дима читает стихотворение «Мамо, я не можу так далі йти, / Бо розв’язуються мої шнурки. / Ти зав’язуєш, / Але не вчиш», следом – сам заботливо завязывает шнурки героине. Но они опять развязываются – Катя уже просит ей не помогать. Или: увидев свое отражение в объективе Катиной камеры, Дима пытается снять его на другую камеру, чтоб показать Кате. И тут же всплывает воспоминание, как в этом же объективе камеры нашел свое отражение тот, чье появление внесло раздор в отношения героев… При этом сама разлука превращается в неслышный вздох – но вздох, скорее, сквозь печальную улыбку. Вот Катя и Дима зимним вечером пытаются найти дорогу домой, а в свете фонарей единой живой тканью падает снег. А вскоре – Катя уже видит Диму, стоящего на перроне, сквозь грязное окно вагона. Героиня отправляется в Москву одна. Поезд плавно начинает двигаться, еще чуть-чуть – и парень пропадает из виду…
Какие слова ни подбирай, а в этих двух картинах все равно остается что-то, что невозможно высказать, что-то, что любые слова будут неминуемо упрощать, опошлять или, даже, идеологизировать. Что-то, что можно лишь прочувствовать. И здесь неуместны никакие определения, никакие тесты. Эта чувственность, безусловно, не исключительно лишь женская прерогатива. Но тут она становится безмолвным, самым важным обращением к женскому (кино)взгляду – заменяя сотни осторожных и не слишком слов, тонких или же откровенных до грубости попыток выражения и обсуждения телесности, или просто уморительного, хоть и трешового, фарса на тему различий и политкорректности.